Спрятанную в кустах телегу до моего возвращения никто не заметил, и я, пользуясь моментом, развязала заплетающимися от нервозности пальцами мешок и переложила в него найденную добычу. Как только узел был снова завязан, а хлеб водружен на место, я взялась за деревянную ручку и, как ни в чем не бывало, вывернула с боковой тропинки на широкую каменную аллею, окружавшую особняк.

Даже через пятнадцать минут, когда дорога уже вилась среди полей, превратившись из каменистой в пыльную, а меня надежно скрывали от посторонних глаз листья кукурузы, я все еще ощущала, как быстро и неравномерно колотиться мое сердце, а ватные ноги едва не подгибаются от волнения. Наверное, мне стоило бы задаться вопросом, что я делаю? А, главное, зачем? Но, как ни странно, все это меня не беспокоило. Я знала, что делала. Знала, что сегодня работяги наедятся. Пусть не от пуза, но и не останутся полуголодными, как это случалось в другие дни. Одно лишь предвкушение их удивленных лиц при виде сыра, заставляло меня катить телегу с такой скоростью, будто на ней вместо тяжеленного горячего жбана был привязан ворох разноцветных ленточек, а я, как в детстве, тяну их за собой, надеясь поймать попутный ветер и увидеть, как высоко в небе начинает парить красивый и яркий воздушный змей.

Пот? Да, катил градом. Ладони? Дрожали от перенапряжения.

А я шагала вперед, поднимая облачка пыли, и счастливо улыбалась.

Так продолжалось еще четыре дня.

Еще четыре дня мне счастливилось кормить работников каменоломни дополнительным супом и всем тем, что удавалось незаметно выкрасть из кладовки. Лица их — те, какими они стали при виде добавки и вытащенного мной в первый день из мешка сыра, навсегда останутся в моей памяти сияющей наградой за риск. За риск пусть и не благородный, но в моем понимании оправданный. Не передать словами то ощущение теплоты, что наполнило меня, когда вместо голодных оборванцев, угрюмо дерущихся за каждую крошку, я увидела почти нормальных мужчин, способных изредка шутить и даже улыбаться. За это я была готова жертвовать и рисковать куда больше, чем приходилось сейчас. Ведь вместе с ними, становилась счастливей и я.

Однако всякой удаче когда-то приходит конец.

Это случилось неожиданно. В тот день я привычно убедилась, что на кухне никого нет, после чего занялась «доливкой» супа в жбан, когда неожиданно почувствовала взгляд в спину. Медленно обернувшись, я увидела в дверном проеме Табиту.

Она стояла молча, держа в руках пустой мешок, куда собиралась положить хлеб и смотрела на меня. Застыв с полным черпаком супа, я, в свою очередь, смотрела на нее. Тяжелый половник оттягивал руку, следовало бы вылить его либо в жбан, либо назад в котел, но я не решалась шевельнуться. Ноги мои неприятно налились свинцом, а по спине потек пот. Мне казалось, что онемело даже лицо.

Не зная, что можно было бы сказать в такой ситуации, и было ли хоть что-то, что помогло бы мне оправдаться, я продолжала стоять статуей, мысленно содрогаясь от того, что могло последовать за моим проступком.

«Господи, сделай так, чтобы она поняла. — Молилась я про себя. — Я так не хочу терять единственного друга. У меня ведь здесь никого больше нет…. Пусть она поймет….» Внутренности мои дрожали от страха, будто по ним ударили молотком, а губы тряслись.

Наконец, Табита вышла из ступора и медленно сложила руки на груди. Одновременно и я опустила черпак, оттянувший руку, обратно в котел на плите.

— Ты хоть знаешь, чья эта еда? — Угрожающе спросила Табита.

— Табита, они так мало едят…. — Пролепетала я.

— Ты знаешь….

— Они же там сдохнут, все тощие, едва живые….

— …чья это еда?

— Целый день кирками машут, да камни таскают, а их так….

Табита лишь грозно сверкнула черными глазами. Не дав ей сказать ни слова, я принялась тараторить так быстро, как только позволяли мои онемевшие губы и заплетающийся от нервов язык.

— Их там как скотину держат, ни воды у них нет, ни еды! Одежда вся дырявая, а ладони в кровь стерты. Как они могут поправляться, если их еще и не кормить?

— Милочка, а ты не забыла, что они преступники?

— Да преступники-преступники! Я понимаю. Но не могу смотреть, как они валятся от усталости уже к обеду. Ведь не будет никакой пользы, если они перемрут, как мухи, а так хоть свои долги отрабатывать могут.

— А у кого ты еду воруешь, ты подумала?

Я жалко замолчала, не зная, что противопоставить такому аргументу. Ведь и сама не раз терзалась мыслью, что кто-то другой по моей милости мог оставаться полуголодным (однако, внутренний голос всякий раз ехидно утешал, что этих ты видишь, а тех нет). Испытывая крайнюю степень отчаяния, я лишь глазами умоляла Табиту понять и простить.

Чернокожая женщина какое-то время смотрела то на меня, то на котел. Вид ее все еще выражал крайнее неодобрение, но теперь к нему примешивалось что-то еще. Она снова взглянула на котел, из которого я таскала суп и уперла грузные руки в бока.

— Вообще-то, милочка, это еда для охранников.

Когда до меня дошел смысл, кого именно я оставляла голодными все это время, я потеряла дар речи, а Табита…. расхохоталась. Теперь она смеялась так громко, что полные плечи ее ходили ходуном, а белый передник трясся и подпрыгивал. Я не знаю, что именно меня поразило больше — то, какая тяжелая гора упала с моих плеч, после ее слов, или то, что она стояла и смеялась, вместо того, чтобы делать мне выговор. Но это было не важно. Я едва не задохнулась от облегчения, когда, наконец, осознала, что она не злится. А, значит, дружба не потеряна. Значит, у меня все еще есть кто-то на ранчо…. Значит, все хорошо….

Табита вытерла слезящиеся глаза холщевым мешком и посмотрела на мою светящуюся надеждой физиономию.

— Ну что застыла? — В привычно грубоватой манере одернула она меня. — Иди за хлебом, а я пока второй бак для тебя найду. Нечего в одном все таскать.

Я бежала в кладовую вприпрыжку. Душа моя пела и ширилась от переполнявших чувств. Табита поняла! Она поняла! И не только не осудила, но и найдет для меня второй жбан. Она меня поддержала! Когда мимо по коридору прошли две работницы, подозрительно хмурясь при виде моего нескрываемого счастья, мне пришлось несколько поумерить пыл. Здесь так не принято все-таки. Еще нажалуются…. Кое-как скомкав довольную улыбку, я перешла на медленный шаг и задышала ровнее. Спокойно, только спокойно. Им ни к чему знать, что твориться.

Едва оказавшись на лестницу ведущей в подвал, я снова радостно рассмеялась. Она поняла! Табита меня поняла!

Теперь передо мной стояла другая задача — новая. Как достать лекарства. Хождения вокруг здания изолятора утешительных результатов не приносили. Хотя дверь не была заперта на замок, вокруг все время шныряли охранники, а внутри неотлучно находился старый ворчливый доктор. Я заглядывала в окна, принюхивалась и присматривалась, словно лиса возле курятника, рассматривала находящиеся у стены шкафчики с медикаментами, но никак не могла найти способа пробраться внутрь.

Выполняя ежедневную рутину, я непрерывно думала, строила варианты, отметала негодные и придумывала новые. Едва лишь закончив с очередным делом, принималась снова околачиваться вокруг, пытаясь отыскать лазейку в заветное помещение. Но время шло, а выводы оставались неутешительными. Взломать замок ночью не представлялось возможным (навыками медвежатника я отродясь не обладала), а днем все никак не удавалось подловить момент, когда и охрана и доктор одновременно оставляли помещение без внимания. Через несколько дней, после тщетных раздумий и сотен отброшенных вариантов, оставалось сделать единственный вывод. Нужно попасть туда по причине болезни. Но какой?

Не то, чтобы я сокрушалась, что ничем не болею (грешно было сетовать по этому поводу), однако мне срочно требовалась производственная травма. Что же делать? Пойти на кухню к Табите и порезать палец? Фу-у-у… Я даже сама скривилась от этой мысли. Скорее всего, Табита получит выговор, что не присматривала за ножами и кухней. Попросить кого-нибудь с каменоломни стукнуть меня киркой? (Ага, голову проломить камнем — гнусно промычал внутренний голос). Тогда мне больше не представится возможность катать туда телегу с едой. Тоже не годится.